Город Курск, каким я его помню

Одигитрия Русского зарубежья.
Город Курск, каким я его помню.

Мною уже приведены выше исторические сведения о Курске. Постараюсь теперь дать описание города, каким он был в мое время перед революцией. Почитателям Чудотворного Образа не помешает знать больше о городе, где большую часть года имела пребывание святая икона.

Курск — мой родной город. В нем, на Мирной улице, я родился, в нем учился в гимназии и прожил первые 18 лет своей жизни. Расположен Курск на довольно высоком кряже средне-русской возвышенности, в 506 верстах от Москвы, в 449 верстах от Киева и в 229 верстах от Харькова. Гористое расположение города придает ему очень красивый вид, напоминающей немного Киев, если смотреть на последний из-за Днепра, с Черниговщины.

Через самый город протекает приток Тускори речка Кур, от которой Курск получил свое имя. Кур уже в мое время сильно обмелела и превратилась, фактически, в большой ручей. Куряне шутили, что Куром сия река прозывается потому, что куры ее бесстрашно вброд переходят.

С востока Курск окаймляется рекой Тускорью, а с юга Сеймом, в который Тускорь сразу же за Курском впадает. Сам Сейм впадает в Десну, один из главных притоков Днепра.

Город раньше утопал в садах. Можно сказать, не было ни одного дома, который бы не имел хоть маленького садика, Даже на главных улицах. По этому кварталы были очень длинные. В садах царствовали соловьи. Тургенев правду писал, что Курск и его область славятся своими знаменитыми певунами, по нигде мне не доводилось видеть столько соловьев, как на курских кладбищах. Они представляли собой как бы больше парки, с огромными деревьями, кустами сирени, жасмина а т. п., где был самый вод соловьям. Там их не разрешалось ловить, а многочисленные посетители прикармливали своих любимцев муравьиными яйцами, который мальчишки продавали тут же у кладбищенских ворот.

Незабываемы для меня вечера на кладбище за Московскими воротами, где похоронены мои родители Георгий и Вера (прошу дорогих моих читателей помянуть их в своих молитвах). Тишина, величавое спокойствие — особенный мир в особом мире. Тихий шум деревьев великанов, шелест листьев и... грандиозный оркестр из сотен соловьиных горлышек. Где можно было слышать что-либо подобное?!

Увы, черная рука большевиков легла и на кладбища курские. Кресты и памятники кощунственно употреблены на «строительство», деревья вырублены, соловьи разлетались...

Жили куряне в мое время все еще довольно патриархально. Храмы — их было в Курске около двадцати, не считая домовых церквей — по воскресным и праздничным дням были полны, но, конечно, тлетворный дух времени начинал сказываться, и молодежи в церквах бывало уже немного.

Помню предсмертное рассуждение по сему поводу моего отца. Было это 30 марта 1914 года, в Вербное Воскресенье. Отец очень любил архиерейсюя службы и всегда ходил на воскресный литургии в Знаменский монастырь, где пребывала Чудотворная Икона. Притом он никогда не пользовался трамваем, хотя от нашего дома на Мирной улице было до монастыря добрых полчаса ходьбы. Трамваи курские тоже отличались патриархальностью. На всю линию, а она была в Курске одна, было всего не то шесть, не то восемь вагонов, довольно старинной конструкции. Ходили они раз в 20 минут и не очень торопились. Рысаки их легко обгоняли.

В памятное для меня вербное воскресенье 1914 года отец отправился в монастырь, как всегда, пешком. Мы же с матерью стояли литургию в домовой церкви женской Знаменской Общины Красного Креста, по соседству с нами. По возвращении из монастыря, напившись чаю, отец отправился посидеть до обеда в наш прекрасный сад. У нас, собственно, было всего полдесятины сада, но все соседские сады на нашей и на смежной с нами улице были разгорожены и получился как бы огромный парк, более чем в 12 десятин, что составляет около 30 американских акров.

Стоял чудный ранний весенний день. Весело цвели яблонки, свежо зеленела травка. Благорастворение воздухов! Около трех часов дня мать послала меня, тогда гимназиста 8-го класса пригласить отца обедать. Спустился я в сад (он был горкой), вижу — сидит отец на средней лавочке и читает газету.

Посадил он меня рядом с собой на минутку и говорит:

— Вот, читаю я, сколько самоубийств теперь развелось, все люди чем-то недовольны, чего-то ищут, сами не знают чего. В газетах — сплошная критика, все, мол, у нас в России плохо. Вышли бы эти газетные писаки из своих прокуренных кабинетов в садик, посидели бы, вот как мы с тобой, на лавочке, посмотрели бы вокруг себя, — иначе бы заговорили. Посмотри, как прекрасен Божий Mиp, как чудесны эти цветущие яблонки. Прямо невесты Христовы. Хорошо жить на свете! За каждый день данной нам жизни надо благодарить Господа, а не роптать, что нам в России плохо живется. Чего нам надобно? Огромная, богатая, молодая страна, Богом благословенная, веру правую имущая... Какая была сегодня хорошая служба, как ангелоподобно пели на два клироса. Особенно задушевно пел левый монашеский клирос. Страстная перед нами, Пасха... Где в Mиpе можно найти светлейшую красоту, чем красота Светлого Праздника. А люди не хотят видеть этой святой красоты, отказываются от неё, накладывают на себя руки и уходят в тьму кромешную... Безумцы, безумцы, — вздохнул отец. — За каждый дарованный нам день жизни надо нам быть бесконечно благодарными Господу. Запомни эти мои слова, сынок... Ну, пойдем обедать.

По дороге он несколько раз останавливался: — Что-то в сердце покалывает — говорил. — Хоть бы до Пасхи Святой дожить! — Ну, что ты, папа, почему до Пасхи? — вдруг взволновался я. — Еще не одну Пасху с тобой отпразднуем.

— Дай, Господи, дай, Господи! — произнес отец, очевидно не желая меня расстраивать, а сам, вероятно, что-то чувствовал.

Стали подниматься вверх по дорожке. Отец обратил внимание на молодую яблоньку, слишком близко к дорожке прошлой осенью им посаженную.

— Неладно я ее так близко посадил. Ты ее осенью отсади подальше, вон туда, — показал рукой.

— Папа, ты же знаешь, что я в этих делах ничего не понимаю. Сам осенью и пересадишь.

— А ты слушай, что я тебе говорю. На ветер говорить не стану.

Пришли домой, сели обедать. За вторым блюдом — было заливное из судака, как сейчас помню, — отцу стало вдруг плохо, и его отвели в спальню прилечь. Мать меня послала за доктором, а отец попросил пригласить поскорее священника. Пока тот и другой пришли, у него уже отнялся дар речи, так что пришлось дать так называемую глухую исповедь. После причастия отец успел еще перекрестить меня, хотя поднять руку стоило ему, по-видимому, больших усилий, что-то пытался сказать, ласково смотря то на меня, то на мать, потом взял наши руки в свои, как бы соединяя их, и... затих. Через час его не стало...

Отцу было тогда всего 54 года. Всю жизнь он очень тяжело работал. Сердце и сработалось. Вечная ему память! Он прочно заложил в меня семена веры, которая и привела меня позднее, на путь иноческой.

Что еще сказать о нашем тихом Курске? Было в нем перед революцией до 80.000 жителей, два монастыря: мужской — Знаменский и женский — Троицкий, духовная и учительская семинария, две мужских и три женских гимназии, два реальных училища, землемерное и женское епархиальное училища. Гордился Курск астрономической обсерваторией, которой было присвоено имя Семенова, одного из первых русских астрономов, уроженца Курска. Его же имя носила большая публичная библиотека. Промышленность была слабо представлена в Курске. Это было чисто административный и культурный центр. В нем было два зимних и три летних театра, с недурными труппами.

Жили куряне благоденственно и мирно при изобилии плодов земных, спокойной культурной жизнью провинциального губернского русского города и... скучали. Все у них было для душевного спасения и для земного благополучия, и все чего-то не хватало.

— Хоть бы войнишка какая приключилась, — говорили. — А то со скуки помереть можно. «Хоч гирше, та инше» ... — И накликали...