Что фиксирует язык и эпос?

В любопытной заметке И. Колотыгиной и А. Маленкова «Образный язык и научные гипотезы» поставлено сразу несколько вопросов, в которых затрагиваются очень разные области научного знания. Мне хочется расчленить эти вопросы, чтобы показать источники того, что авторы иногда удачно, а иногда, на мой взгляд, не совсем удачно называют научными гипотезами. Народный эпос может сохранить в себе информацию о реальных исторических событиях или природных явлениях — землетрясениях, наводнениях, солнечных затмениях и т. д., — пережитых народом, примеры чего приводят авторы. Но и тут необходим критический подход, например, к легенде об Атлантиде или о граде Китеже, а также о прилетах инопланетян в далеком прошлом на нашу Землю.

В отличие от поддающейся фактической, эмпирической проверке конкретной информации о событиях прошлого, сохранившейся в народном языке и эпосе, фантазия народов создала множество сказочных образов. Фантазия народа как бы предсказывала возможность и даже направление будущих технических изобретений. Вспомним коверсамолет, подводное царство (прообраз водолазов, аквалангов, подводных станций), всевидящий алмаз (прообраз телевизора), издалека доходящий звук голоса (прообраз телефона и радио) и многое другое.

Основой фантазии служили здесь реальные явления природы: птицы летают; почему же не мог бы летать и человек? В воде живут не только рыбы, но и млекопитающие; почему же не могли бы жить там и люди, например. Садко? Глаз видит очень далеко; отчего же нельзя видеть еще дальше (телескоп) и вообще все, что захочется, где бы оно ни находилось (телевидение)?

Но очевидно, что источник догадок здесь совершенно иной, нежели в первом случае, здесь речь идет о воображении, то есть о фантазии, проводящей пути к реальному будущему, а тогда речь шла о памяти, сохранившей в себе следы, отпечатки реального прошлого.

Совершенно иными представляются мне образные выражения в народном языке, подобные совету «пошевели мозгами». Это только образ, в котором, как кажется, не следует искать буквального значения, а понимать его надо исключительно в переносном смысле: «пошевелить мозгами» значит «поразмыслить», «порассуждать».

Мысль, рассуждение свободны в своем движении, в своих полетах, а вот мозг заключен в тесную черепную коробку. Он там не может двигаться, передвигаться с места на место. А так как застывшее, неподвижное не может родить чего-то нового (вроде мысли или рассуждения), а движение тут жестко ограничено, то и родился образный призыв «пошевелить мозгами».

Искать же здесь аналогию с тем, что нервные клетки в мозгу действительно шевелятся, мне кажется натяжкой, так как никакого даже отдаленного намека на связь этого нейрофизиологического открытия с разговорным выражением «пошевели мозгами» нет.

Скорее уж здесь можно было бы усмотреть косвенную догадку о связи между мозгом и мышлением в качестве его функции: чтобы поразмыслить, надо обязательно «подвигать», «пошевелить мозгами», то есть заставить орган мышления работать.

Кстати, если продолжить рассуждение авторов, то следовало бы искать такого рода аналогии и с другими подобными выражениями, например, «раскинуть мозгами». По этому случаю я вспоминаю, что когда в годы первой русской революции был убит бомбой, брошенной Каляевым, московский генерал-губернатор Сергей Александрович (дядя царя, исключительно тупой и бездарный сановник), в Москве острили, что это первый случай, когда Сергей Александрович «раскинул мозгами». Но ведь нельзя же видеть здесь какую-то действительную связь с образным разговорным выражением, которое должно пониматься только в переносном, но не буквальном смысле.

Особенно интересны, как мне кажется, приведенные авторами примеры того, как понятиям духовного порядка, заведомо непространственной природы, приписываются черты физического характера — объемности, освещенности, добавлю от себя — осязаемости,— например, «твердость духа», «мягкость характера» и т. д.

Я бы искал здесь прежде всего ассоциаций с художественным эстетическим восприятием действительности, что и делают авторы, но не с физической основой соответствующих психических явлений, например, в случае представления о глубине памяти как о понятии якобы объемного порядка.

Говорят, например, об углублении в сущность явлений, о менее глубокой и более глубокой их сущности, но ясно, что здесь налицо только образное выражение, только чисто условное сопоставление с представлением о физической глубине, но ничего «объемного» в пространственном смысле здесь нет, и нет никаких источников для создания научных гипотез. Иначе всем вообще разговорным выражениям можно будет подыскать и вложить в них вовсе не свойственный им смысл.

Например, выражение «мысль прояснилась» или «просветлела» (подобно прояснению пасмурного поначалу дня) истолковать как указание на функционирование в мозгу некоторых элементарных процессов электромагнитного порядка, которые улавливаются тончайшими физическими приборами.

Поиск обязательно буквального смысла в образных разговорных выражениях, имеющих лишь переносное значение, равно как и в народном эпосе, может легко привести к недоразумениям и прямым ошибкам.

Так, легенды о воскресении из мертвых, об оживлении не мнимых, а действительных покойников,- конечно же, нельзя рассматривать как один из источников научных гипотез. У них свой реальный источник в годовом кругообороте природных явлений: зима (умирание природы) — весна (ее воскрешение вновь). Но и тут можно найти особенные каналы, по которым движется ток народной мысли.

Так, легенда о мертвой и живой воде, на мой взгляд, в сказочно-художественной форме своеобразно имитирует переход от анализа расчленения живого целого) к синтезу (воссозданию живого в его исходной целостности). В этом именно смысле (а не в буквальном: оживление убитого и разрезанного на части человека) можно, мне думается, истолковать истинное познавательное значение легенды о мертвой и живой воде.

Кстати сказать, именно так я попытался в популярной форме разъяснить соотношение между классической ньютоновской картиной мира, построенной на основе аналитического метода, и современной релятивистской эйнштейновской картиной, опирающейся на теоретический синтез. Подобно тому, как первая оказалась исторически и логически предпосылкой второй, так и в нашем народном эпосе мертвая вода выполняет функцию подготовки применения живой воды (то есть воссоздания предмета в его исходном виде). К такому образу мне пришлось прибегнуть на широком собрании в ЮНЕСКО, где в 1965 году состоялся симпозиум, посвященный 10-летию со дня смерти А. Эйнштейна: аудитория была самая пестрая, состояла главным образом из старичков пенсионеров и школьников, так что генеральный директор ЮНЕСКО меня заранее предупредил, чтобы мой доклад был предельно прост и понятен для не искушенного в физике слушателя. Как оказалось потом, русская сказка о мертвой и живой воде здесь очень пригодилась при объяснении сложных взаимосвязей между материей, движением, пространством и временем, отраженных в учении Ньютона и в учении Эйнштейна.

Замечание авторов о «любви с первого взгляда» считаю глубоко верным, хотя не вижу в нем источника к какой-либо новой научной гипотезе. Это (без всякого отношения к разговорному языку) достаточно хорошо объяснено было Дарвином и его последователями, а еще раньше на идеалистической почве (со ссылкой на «дух человеческого рода») пытался разобраться в этом мистический философ Шопенгауэр в своей «Метафизике любви».

Совсем особо стоят вопросы терминологии и соотношения между разговорным и научным языками.

Здесь не может быть никакого однозначного решения и все зависит от конкретной ситуации. Может случиться, что разговорный язык подскажет науке удачный термин, который выразит суть нового понятия и приживется в науке. Так было, например, с термином «спин», введенным в атомную физику в 1925 году («спин» значит веретено). Надо было выразить способность электрона принимать два различных квантовых значения: + 1/2 и — 1/2, чему образно соответствовало вращение веретена по часовой стрелке и против часовой стрелки (хотя, как оказалось потом, речь шла вовсе не о вращательном движении).

Другой пример, отрицательного характера: при открытии закона сохранения и превращения энергии в середине XIX века первоначально вместо термина «энергия» примерно четверть века физики оперировали термином «сила», заимствованным из разговорного языка, и это создавало большие трудности и приводило нередко к серьезным понятийным недоразумениям из-за многозначности термина «сила». Иногда же разговорный язык, родившийся из опыта непосредственных ощущений, содержит результату прямо ошибочных представлений, которые он удерживает в силу своей удивительной живучести. Так, до сих пор говорят «солнце всходит и заходит», и это почти 500 лет после Коперника Напротив, когда сознательно вводят в науку образные характеристики, свойственные разговорному языку, причем учитывается заведомо условный, переносный их смысл, получаются весьма удачные термины, вроде «очарованные частицы», «странность» как свойства элементарных частиц.

Академик Б. Кедров.

Опубликовано в журнале «Наука и жизнь», № 11, 1982 г.