Люди и металл.
Рассказ о ждановском заводе «Азовсталь».

Дата публикации или обновления 02.11.2021

Истории стран мира

Завод как на ладони

Будни и праздники

У этого завода длинное, все объясняющее название: ждановский ордена Трудового Красного Знамени металлургический завод «Азовсталь» имени Серго Орджоникидзе. Употребляется оно по торжественным случаям. А в будни говорят о заводе коротко: «Азовсталь».

Будни и праздники тут перепутались. Прежде всего, потому, что, какой бы ни стоял на земле праздник, завод не останавливается ни на миг. Не может. Не умеет. Не имеет права. Так он устроен.

А во-вторых, потому, что среди будней, когда в городе да и в стране все работают, на заводе вдруг грянет праздник. Все ходят, улыбаются и поздравляют друг друга. И срочные телеграммы идут на завод: «Поздравляем с трудовой победой!»

В январе, когда я туда приехал, там случилось сразу два праздника. Во-первых, Новый год. А перед самым Новым годом, ну, буквально за несколько часов До полуночи, там зажгли... нет, не елку, хотя елку, конечно, тоже зажгли, Но главное — там зажгли новую домну. Правильней, на языке металлургов, сказать: задули.

А что такое домна для такого завода, как этот, долго объяснять не приходится. В мартеновских печах «Азовстали» без чугуна стали не сваришь, а этот самый чугун как раз и рождается в домне, так что если не будет чугуна, то и стали не будет, а если стали не будет, то не будет проката, а если проката не будет, то вообще получится какая-то бессмыслица. Ведь корпуса кораблей, кузова машин, конструкции подъемного крана, рельсы железной дороги — всего и не перечислишь! — это и есть прокат.

Домна — это колыбель стали, это, если хотите, люлька, в которой ее вынянчивают, и от того, как тут, в домне, идет дело, во многом зависит, какая потом получится сталь.

Да домна и сама — нежный, капризный ребенок; недаром в старых инструкциях писали, что с домной надлежит обращаться так, «как добрая мать возится с детьми своими».

Выпуск чугуна — это одновременно и очень тонкое, филигранное, и очень грубое, физически трудное дело.

Третье рождение

Утром в неподвижном морозном воздухе, в клубах дыма и пара, в сверкании снежных блесток висят над городом голубые силуэты доменных печей. Их на заводе шесть. Они — главные труженики, они — самые рослые сооружения, они — я подумал — самое главное украшение города,

Когда попадаешь в нутро доменного цеха, в этот лабиринт из мощных крутобоких цилиндров, в переплетения трубопроводов, стальных лестниц, балок, железнодорожных путей, когда мимо тебя проплывают чугуновозы, все кругом разноголосо гудит, дышит огнем и паром, — не сразу и сообразишь, которая тут домна. И только проникнув по этому лабиринту на литейный двор, оказываешься возле ее основания. А сама она, доменная печь, необъятная, исполинская, крутобокая Домна Ивановна, уходит под крышу, а далее — в небо.

Домна номер четыре, которая в те дни наделала столько шуму, рождалась три раза. Горновой Володя Степанов, уважительно поглядев в ее сторону, сказал:

— У-у, эта печь столько пережила!..

И рассказал мне, что она, как и он сам, родилась перед Великой Отечественной войной. Но поработать ей много не удалось. В Мариуполь (теперь город Жданов) пришли враги и ее погубили. В горн печи заложили авиабомбы и крупные заряды взрывчатки.

То, что люди строили с таким напряжением многие месяцы, в одну секунду погибло. От мощного взрыва печь содрогнулась, ушла в сторону на полтора метра и осела.

Когда в сентябре сорок третьего года советские люди вернулись на «Азов-сталь», они обнаружили вместо завода одни развалины и железобетонные джунгли.

Четвертую домну нужно было разбить и на ее месте строить новую. На это ушли бы годы. А хотелось скорее выдавать металл, чтобы добить фашистского зверя. Три смельчака инженера — Мамонтов, Каминский и Крупенников — предложили дерзкий проект: не демонтировать старую печь, нет, и не строить на ее месте новую, а ту, раненую, печь трудное дитя пятилетки, поднять на домкратах и поставить на прежнее мес

За восемнадцать дней эту невероятную работу и сделали. Но до того дня, когда домна окончательно ожила, прошло еще много времени.

Двадцать девять лет печь без остановки работала и дала за это время 16 миллионов тонн чугуна.

Но постарела. Не держала температуру. Отстала от жизни. И решено было ее в третий раз родить. Теперь действовали иначе. «Старуху» тридцатилетнюю разобрали. Двести вагонов днем и ночью таскали ее потроха: битый кирпич, глыбы, спекшиеся углеродистые блоки... И так десять суток.

А тем временем ровно в тридцати четырех метрах от старой печи строили новую. Начиняли ее по всем правилам: сначала огнеупором, холодильными установками, чтобы огнеупоры не прогорели, затем обшивали мощной броней.

Эх, хороша получилась домна — семидесяти двух метров росту, почти двенадцать тысяч тонн весом — не домна, а целый дом! — да только вроде бы не на месте поставлена, где-то даже в стороне от цеха.

Так и было задумано. Все шло по плану. В условленный час начальник строительного управления Лысенко, приказав всем отойти, подал команду: «Начать накатку!»

Два машиниста у мощных лебедок (лебедка ручная) — Коновалов и Евтушенко — взялись за рычаги. И — поплыла домна, поехала со всем своим содержимым; полтора часа она ехала, пока люди ей не сказали: здесь тебе и стоять. А остановили ее ровно на том месте, где стояла предшественница, на старом фундаменте. Так домна номер четыре в новом обличье вернулась в строй.

А дальше уж шло все как обычно: загрузили железную руду, кокс, другие шихтовые материалы, задули горячий воздух и стали ждать чугуна.

— Ну, и когда дождались! — спросил я у Володи Степанова. — Чугун-то во сколько пошел!

— Не-ет, мы не дождались, — засмеялся Степанов. — Мы задували, а к полночи наша смена и кончилась. Бегом к Новому году бежали, как раз успели ко встрече. А чугун принимала другая бригада, Виктора Деревянко. В пять сорок лётку пробили, так что утром пошел чугун, на шестой час нового года...

Чугун идёт

На широком литейном дворе в свете бледно-синего неба и солнечных холодных лучей работали горновые.

Один из них подбурил бормашиной лётку — двухметровой толщины пробку из огнеупорной массы. Но этого оказалось мало — лётку прожгли еще кислородом.

И вдруг зазвенел звонок, требуя очистить двор.

В нижней части домны что-то засветилось, прерывисто зашипело, какое-то багровое колыхание прошло, потом бледные искры выскочили на коротких тугих траекториях — и стало уже ясно: что-то там грозное созрело, в этих потревоженных недрах, и просто так не окончится, и все еще впереди, а это — начало.

Ушел на мостик и последний горновой.

А из отверстия уже повалил дым — то пурпурный, то вдруг оранжевый. Искры сквозь него летели снопом и, мелькнув холодным бенгальским огнем, рассыпались. Вмиг стало тяжело дышать, сверху на нас посыпались черные блестки.

— Чуете! — спросил старший горновой Владимир Степанович Гладырь. — То домна серой, фосфором на вас дышит.

И вот, сопровождаемый все новыми залпами искр и разноцветным метанием дыма, по желобу нерешительно выкатился огненный язык. Он дополз до глиняной перемычки, затаился, стал наливаться, толстеть, белеть и урчать от злости, что дальше его не пускают. Но задержка эта была кратковременная, белый дрожащий язык пошел вылизывать желоб. Металл тонким пока ручьем пролился вниз, в специально подъехавший ковш. А тем временем домна всю себя изливала — из отверстия, как из вулкана, вырывался кипящий поток. Он наполнял собою весь желоб, и урчал, и метался, и стрелял искрами, и поджигал пламенем бровки — все ему было мало; уж на что мы стояли в почтительном отдалении, так он и на нас пыхнул так, что сразу пришлось отворачиваться и загораживаться. Ну, а подумать — так чего ему стесняться! Шел чугун, основа основ, хлеб промышленности, первая строка любого плана. Кривой росчерк жидкого чугуна был ярок, как спираль электролампы. На литейном дворе все сияло и дышало зноем, как летом в пустыне.

А горновые в широкополых шляпах, отгородившись прозрачным забралом, стерегли поток, помогали ему, направляли его к ковшам. Поток был бесконечным и грозным. Внизу, на железнодорожных путях, уже несколько раз поменялись чугуновозы, наполнив ковши, а металл все шел, и сила и жар его не ослабевали. Он обрушивался вниз тяжелой рекой и кипел в ковше, окутанный клубами не то дыма, не то тумана.

Через полчаса Гладырь скомандовал: «Пушку!» Коротким округлым движением проплыла пушка, выстрелив прямо в горн двухметровым зарядом огнеупорной смеси, и отпрянула. Все вокруг мигом померкло. Стало темно, как днем. По черной окалине желоба катились последние белые шарики. В сумерках обычного освещения горновые, как цирковые служители, наводили порядок. Следующий чугун ждали через полтора часа.

Стальные страсти

Тот чугун, который сварили мои знакомые доменщики, в специальных чугуновозах, прогромыхивая по рельсам заводской железной дороги, на малой скорости поехал в мартеновский цех.

Уж как в этом цеху гудело и полыхало! Дьявольский бледно-желтый огонь рвался из-под восьмидесяти четырех заслонок и грозно ревел. Двенадцать сталеплавильных печей, выстроившись в ряд посредине бесконечного цеха, вели себя буйно, но строго по графику.

Одна, раскрыв зев, принимала трещавшую электрическими зарядами завалочную машину — та кормила ее известняком или металлическим ломом.

В другую печь мостовой кран, наклонив ковш, разбрызгивая искры, заливал огненно-жидкий чугун.

Звенели пронзительные звонки, рычали печи, лязгали вагонетки, гудели краны— и поверх всего этого громкоговоритель на весь цех произнес три раза:

— Славянский. Славянский. Славянский.

А Славянский — это Валерий Николаевич, мастер газового хозяйства, который провожает меня по цеху. Зачем-то понадобился, отошел к телефону.

В окно третьей печи сунулась тележка с длинным висячим хоботом — термопарой. Сунулась, измерила температуру — хобот аж побелел — еще бы: в печи почти 1700 градусов!

Четвертая печь, повинуясь дистанционному управлению, наклонилась, сливает шлак в стоящие внизу шлаковозы.

А всем этим — и завалочными машинами, и мостовыми кранами, и термопарой, и шлаковозами, а главное — самими печами — командуют сталевары.

Потому что ничего просто так здесь не делается, а каждое движение машины, прибора или человека подчинено одному — плавке стали. Чтобы сталь получилась — той самой марки, чтобы — в то самое время, чтобы — высшего качества. И голова всему — сталевар.

Мы со Славянским дошли до печи номер девять.

— Вот, кажется, готовятся к выпуску.

Сталевар и три его подручных длинной ложкой доставали последнюю пробу.

— Знакомиться не советую, не заметят,—сказал Славянский.—Я вам и так скажу: это работает знаменитый Герой Труда Григорий Горбань.

И Валерий Николаевич, протянув мне свои синие очки, принялся комментировать:

— Вот сейчас они сливают сталь из ложки на чугунную плиту. Если приварилась — готова. Приборы приборами, а сталевар чувствует печь всем своим нутром, он знает, сколько, чего и когда ей дать, чтобы не застудить металл, чтобы сварить его точно по рецептуре, особенно Григорий Яковлевич — о-о, это академик в своем деле.

Президент Академии ему Государственную премию вручал...

Тем временем главные события переместились на другую сторону печи — в разливочный пролет, и мы, обогнув весь цех, вышли на высокую галерею.

Большой ковш, ожидая своей добычи, покачивался на крюках крана. Второй кран с таким же большим ковшом стоял в отдалении. На той стороне, на площадке возле печи появился мощный, плечистый Горбань, свистнул крановщику, помахал руками. Краны, гудя, пришли в движение. Галерея наша закачалась.

Горбань исчез, и через мгновение печь с той, скрытой для нас, стороны озарилась яркими вспышками.

— Дают ферромарганец, — заметил Славянский. — Он отберет у стали лишний кислород. Очень важный момент

— все показатели должны сойтись в одной точке. Но Горбань знает, он знает... Вот смотрите: подручный уже крюком разделывает отверстие.

Внизу по стальным рельсам пятился железнодорожный состав с изложницами — длинная ритмичная батарея.

Ковш опустился вниз не спеша, потихоньку, потому что никаких решительных команд еще не было.

И вдруг на площадке появились сразу несколько человек и с ними Горбань. Он махнул рукой подручному.

Славянский пояснил:

— Дана команда: «Выпускай!» Ну, теперь внимание...

Отверстие прожгли кислородом и тут же пробили. Сначала появился робкий розовый свет, как первый вестник зари, потом все кругом стало наливаться красным, густеть — и вот из отверстия вырвалась сталь, хлынула по желобу вниз. Посыпались искры, вскинулся пар — и пошла, и пошла сталь водопадом! Сквозь очки все это светопреставление было сиреневым. А без очков — слезы из глаз, белый яростный свет, полное отсутствие зрения! Нет, нельзя без очков.

Первый ковш наполнили щедро, до краев, сталь кипела в нем, бурлила, и, чтобы прекратить эту ненужную деятельность, подручные бросили туда несколько кусков алюминия.

Я наблюдал за Григорием Горбанём все это время. Он делал ту же трудную, черную работу, что и другие, да и ничем особым не выделялся среди подручных — так же свистел, жестикулировал, покрикивал, утирал соленый пот, щипавший глаза, заслонялся рукою от жара и пламени, хватал, если нужно, длинную штангу или лопату. А потом, позже — собрав в комок все свои мышцы, волю и терпение, — навалившись на ручку тележки, подъезжал к завалочным окнам, к этому сухому беспощадному пеклу. Делал он это самоотверженно, страстно, бесповоротно.

А ведь был этот сталевар большим человеком, членом Центрального Комитета Коммунистической партии, и если решались государственные вопросы, то его, Григория Горбаня, просили оставить печь и приехать в Москву.'

Да и работа у него была государственная. Ковш с его сталью, погуляв над изложницами, наполнит их доверху, и сталь эта, на ходу превращаясь в слитки, отправится в рельсопрокатный цех. А заказ у цеха простой и понятный: рельсы для БАМа.

Прокат

Я был в рельсопрокатном цехе и видел уложенные в пачки целые километры железной дороги, но на «Азовстали», если речь заходит о дальнейшей судьбе металла — о прокате, — лучше сходить совсем в другой цех. Это знаменитый листопрокатный, где установлен стан «3600», чудо техники, гордость азовстальцев. 3600 миллиметров — 3 метра 60 сантиметров — вот какой ширины лист можно прокатывать на этом стане. О том, как его строили, написаны целые книги. То, что сделали монтажники на строительстве стана, называют подвигом.

Имена их навечно остались на главном фасаде здания. А первый лист длиной 8 метров, шириной 3 установлен на главной заводской площади как памятник.

Когда попадаешь в один конец этого ажурного, пронизанного солнечными лучами цеха, то другой его конец едва различим. Четкие линии стальных конструкций, уходя в перспективу, сближаются, вытягиваются в нескончаемую пирамиду. И на всем полуторакилометровом пространстве — тысячи тонн сложнейшего оборудования. Это и есть прокатный стан.

Одних только электромоторов тут до пяти тысяч. Восемьдесят пять мостовых подъемных кранов. Сто сорок пять тысяч шарико- и роликоподшипников. Десятки километров подземных тоннелей. А за пределами цеха — своя электрическая подстанция, свое водохранилище, свои железнодорожные станции. Да нет, это не цех, а целый завод!

Как же тут все происходит!

Работой прокатного стана руководит автоматика.

Стальной слиток — сляб, — нагретый добела, попадает на звонкий подвижный рольганг — и катится по нему, катится, пока не исчезнет в черновой клети по имени «Кварто». Он скоро выныривает из нее в совершенно другом обличье: двухметрового коротышку сляб прокатные валки за считанные минуты раскатывают в сорокаметровую алую ленту.

По рольгангам лента ползет дальше, на другие участки стана, где ее режут на листы с точностью до миллиметра.

Листы при необходимости закаливают, просвечивают рентгеном, рассматривают глазами в упор, зачищают, подвергают лабораторному анализу и, наконец, с помощью специальных подъемников складывают. На каждом посту из стеклянных кабин за всем наблюдают, всем управляют спокойные, мудрые операторы, хозяева этого цеха.

У каждого стального листа своя судьба, свое назначение; один станет корпусом корабля, другой — частью сельскохозяйственной машины, третий — железнодорожным вагоном или цистерной.

Люди будут кроить, выгибать его, сваривать с другими листами, красить, оберегая от ржавчины, и доверять ему свой труд и свою жизнь.

Он выдержит все, оправдает свое назначение, потому что он крепок не одной лишь своей металлической сутью, а умением, страстью людей, которые его сделали.

В начало



Как вылечить псориаз, витилиго, нейродермит, экзему, остановить выпадение волос